Это рассказ графа Михаила Толстого, который в поезде встретил человека, заживо положенного в гроб в летаргическом сне. «Возвращаясь в Москву из Нижнего Новгорода, я случайно познакомился с монахом-старцем, который заинтересовал меня своим замечательным видом совершенно седого старца с оживлённым юношеским взглядом больших чёрных глаз. Из разговора узнал, что он монашествует уже более тридцати лет, а в мирской жизни был офицером лейб-гвардии. Я спросил его: «Как это случилось, что вы из гвардии офицеров решились сделаться монахом?» Вот что мне рассказал этот старый монах.
«Грустно и совестно вспомнить мне прошлое. Я родился в богатом и знатном семействе: отец – генерал, мать – княжна. Мне было семь лет, когда умер отец, а мать умерла прежде его. Бабушка приискала мне в воспитатели француза, бежавшего в Россию от смертной казни, не имевшего никакого понятия о Боге, о бессмертии души, о нравственных обязанностях человека. Он научил меня говорить по-французски, мастерски танцевать, хорошо держать себя в обществе; обо всём прочем – страшно и подумать! Бабушка и не подозревала, сколько гнусного разврата и всякой преждевременной мерзости скрывалось под моей красивой оболочкой, и любовалась ловким мальчиком. Будучи офицером, в двадцать лет я был помолвлен с княжной, одной из первых красавиц того времени. Приближался день свадьбы. Но Промысел Божий готовил мне другую участь; видно, что над моей бедной душой сжалился Господь! За несколько дней до брака, я возвращался домой из дворцового караула. Какая-то необъяснимая тоска и мрачное предчувствие стали теснить мою грудь. По дороге я зашёл в Казанский собор: впервые мне захотелось помолиться в церкви. Идя далее я стал чувствовать себя дурно, меня бросало то в жар, то в озноб, мысли путались. Я едва добрёл до дома и упал без памяти к ужасу моего верного слуги Степана.
Что было после – как во сне, вокруг толпились врачи и ещё какие-то люди, у меня страшно болела голова, наконец, я совсем обеспамятел; беспамятство продолжалось 12 суток (как я узнал после), и я как будто проснулся. Сознаю себя в полной памяти, но не имею сил открыть глаза и взглянуть, не могу открыть рта и испустить какой-нибудь звук, не могу обнаружить ни малейшего признака жизни. Прислушиваюсь – надо мной раздаётся тихий голос: «… Аще и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси…». Слышу разговор двух моих сослуживцев: «Жаль его, бедного. Какое состояние, какие связи, невеста красавица». – «Ну, насчёт невесты жалеть нечего, – отвечал другой. – Я уверен, что она шла за него по расчёту. Вот только жаль, что нам занять теперь будет не у кого…». «Что же это? – думал я, – неужели я умер? Неужели душа моя слышит, что делается и говорится возле меня, подле мёртвого моего тела? (Бедный грешник, я в первый раз встретился с этой мыслью). Нет, не может быть, чтобы я умер. Я чувствую, что мне жёстко лежать, что мундир жмёт мне грудь – значит я жив! Полежу, отдохну, соберусь с силами, открою глаза: как все перепугаются и удивятся!» Продолжалось чтение Псалтири. На вечернюю панихиду собралось множество родных и знакомых. Приехала и моя невеста с отцом, старым князем. «Тебе нужно иметь печальный вид, постарайся заплакать», - шептал отец. «Не беспокойтесь папа, – отвечала дочь, – кажется я умею держать себя; но, извините, заставить себя плакать не могу». Разговаривали они на французском языке, не понятном для псаломщика и слуг. Она прильнула к моей похолодевшей руке, и долго, долго, как будто не могла оторваться. Её отвели насильно, уговаривая не убивать себя горестью. Вокруг слышались слова: «Как это трогательно, как она любила его!»
Когда все разъехались, я услышал над собой плач доброго старика слуги Степана; его слёзы капали на моё лицо. «На кого ты нас покинул, голубчик мой – причитал старик. Умолял я тебя поберечь себя, барин! А ты не хотел и слушать. Погубили тебя приятели вином и всяким развратом, а теперь им до тебя и горя нет», - плакал он. Наступила длинная бесконечная ночь. Псалтирь не переставали читать и ночью. Глубоко врезались в меня псаломские слова, я повторял их и мысленно молился. Что-то святое, неведомое, чистое влекло меня к себе; я мысленно дал обет покаяния и исправления, обещал посвятить жизнь Богу, если Он помилует меня. А что, если не суждено мне возвратиться к жизни? Что, если меня – живого мертвеца – заживо зароют в землю? Не высказать всего того, что я перечувствовал в эту ужасную ночь. Скажу только, что Степан заметил на голове моей, между русыми кудрями целый клок седых волос. Утром подле меня говорили, как приговор мне: «Сегодня вечером вынос (в храм), завтра похороны будут в Невской Лавре». Во время утренней панихиды кто-то заметил капли пота на моём лице и указал на это доктору. «Нет, - сказал доктор, - это холодное испарение от комнатного жара». Он пощупал мой пульс и промолвил: «Пульса нет. Нет сомнения, что он умер». Невыразимая пытка – считаться мертвецом, ждать той минуты, когда заколотят крышку гроба, в котором я лежу, когда земля на неё посыплется и не иметь силы проявить жизнь свою ни взглядом, ни звуком, ни движением. А между тем я чувствовал, что силы мои были ещё слабее, чем вчера… Нет надежды. Ужасное отчаяние овладело мной, из сердца вырывались потоки злобы, проклятий…. Но видимо Ангел-хранитель мой хранил меня: что-то подсказывало мне молитву: «Боже мой, помилуй мя, пощади меня, я гибну… Твой есмь аз – спаси мя!!!» Прошло ещё несколько мучительных безотрадных часов – и я не молился уже о возвращении к жизни: я просил себе тихой смерти, как избавления от страшных мук. Мало-помалу успокоилась душа моя в крепкой молитве: ужасы медленной смерти в могиле представлялись мне казнью заслуженной. Я всецело предал себя в волю Божию и желал только одного – отпущения грехов моих.
После окончания панихиды, и какие-то люди подняли меня вместе с гробом. При этом они как бы встряхнули меня, и вдруг из груди моей бессознательно вырвался вздох. Один из носильщиков спросил: «Покойник как будто вздохнул?» - «Нет, это тебе показалось». Но грудь моя освободилась от стеснявших её спазмов, и я громко застонал. Все бросились ко мне, доктор быстро расстегнул мундир, положил руку мне на сердце и с удивлением сказал: «Сердце бьётся, он дышит, он жив!» Меня быстро перенесли в постель, раздели, стали растирать спиртом. Скоро открыл я глаза, и первый взгляд упал на икону Спасителя. Потоки слёз пролились из глаз моих и облегчили сердце. В ногах кровати стоял Степан и плакал от радости. Подле сидел доктор, но помощь его мне была не нужна, молодые силы восстанавливались быстро. Впрочем, я благодарен ему за то, что он, по просьбе моей, запретил пускать ко мне посторонних, чтобы «не беспокоить больного».
В совершенном одиночестве провёл я несколько дней, не видя ни одного чужого лица: отрадою и пищею души моей была божественная Псалтирь; из неё я учился познавать Бога, любить Его, и служить Ему. Много знакомых толкались ко мне в двери из любопытства видеть ожившего мертвеца. Каждый день заезжал нареченный мой тесть. Он, видимо, старался не упустить выгодной партии. Но я никого не принимал… Первым моим делом было приготовление к Святому Таинству Причащения Тела и Крови Христовой. Опытный священник убедил меня в решимости отречься от мира и от всех мирских привязанностей. Прежде всего я отказался от чести быть зятем знатного князя и мужем прекрасной княжны; потом вышел в отставку, отпустил крестьян моих, освободился от недвижимости и от земных попечений, и поселился в той пустыне, где доживаю свой век». Почтенный старец закончил свой рассказ следующими словами: «На мне вы видите дивный опыт милосердия Божия… Бог на гробовом ложе просветил очи мои, да не усну в смерть вечную!»